Федор Дядин - Страница 2

Дядин говорил трудно - брал рукой горло, сжимал его пальцами, конфузливо покашливал, с явным усилием сдвигая слова в нестройные ряды. Потемневшее от напряжения лицо стало добрым и мягким.

Положив сапог на колени, Лукин упёрся в койку руками, поднял кверху свой широкий нос, сощурился и жевал губами, точно голодный телёнок. Кожа его лба и щёк, густо окрашенная тёмными веснушками, морщилась, жёсткие волосы рыжих усов шевелились, и всё круглое тело вздрагивало, волнуясь под напором какого-то нетерпения. Он старался заглянуть в рот Дядина, точно хотел видеть тяжёлые слова, из которых слагалась задумчивая и уверенная речь солдата.

- Давно сидите, земляк? - вдруг спросил он.

На секунду остановясь, Дядин равнодушно ответил:

- Второй месяц... а может, и третий уже.

- До-олго! Отчего же так долго?

Не знаю.

И, снова бесшумно ступая по полу, он закружился в камере.

- Что исходит из народа, из его великих трудов и мучений, - это уж непобедимо! Навсегда! Это - дойдёт до конца...

- А вас за что посадили? - тихо спросил Лукин. Его пёстрое лицо стало невинно хитреньким.

- Всё равно за что! - ответил Дядин.

Не выдержав его пристального взгляда, Лукин опустил глаза, вздохнул, но продолжал, настойчиво и вкрадчиво:

- Говорили у нас нестроевые - конечно, может, врут они...

- Что говорили? - строго спросил Дядин, снова останавливаясь и рассматривая солдата.

Лукин беспокойно завозился, начал надевать сапог и, кряхтя, отрывисто бросал слова.

- Вообще они... хвалили вас, земляк. Удивлялись тоже...

- Чему?

- Вы будто арестанта отпустили из-под конвоя и ещё там... разное врут!

Дядин выпрямился, провёл рукой по лицу и, добродушно улыбаясь, с лёгкой гордостью сознался:

- Это - правда. Я его отпустил.

Оживлённо подскочив на койке, Лукин топнул ногой, трепетно взмахнул руками.

- И стрелять мешали? И не стреляли?

- И это тоже...

- Н-ну! - протянул Лукин, снова садясь на койку. - За это вас и осудят же! Беда!

Стро-ого! Ух! Переступили присягу! Тут, знаете, поступок есть-таки! Невозможный поступок, по закону...

В таких восклицаниях маленького солдата явно звучало боязливое изумление, а его лицо освещалось странным удовольствием, почти радостью.

Дядин негромко и медленно сказал:

- Могу я чувствовать, где правда? Могу, потому что я человек! А тот арестованный для меня - апостол правды. Потому должен я был отпустить его без вреда, чтоб он жил дольше - в нём, говорю, моё и твоё лучшее - ты это пойми!

- Ну и любопытный вы! - слащаво воскликнул Лукин. - А-ах, боже мой! И - не боитесь?

Он потирал руки, шаркал ногами по полу, склоняя голову набок к двери, прислушивался к чему-то, а по его пёстрому лицу одна за другой растекались улыбки, точно круги по мутной воде, в которую бросили камень.

- Бояться надо греха против народа - а я для него не худо сделал, нет! Я хорошо сделал! - спокойно шагая, сказал Дядин и снова начал медленно составлять слова в ряды:

- Видел людей, которые подобно огню освещают миру правду, понял, что это правда и твоя и всех живущих. Людей таких надо беречь и возжигать сильнее помощью нашей, духом народа - а не гасить их корысти дневной ради. В правде народной - скрыта сила божия, и правда эта есть бог, ибо в ней свобода от греха.

- Хочется, видно, вам поговорить-то, земляк? - заметил Лукин с удовольствием. - Намолчались, хе-хе - а?

- Да, я теперь могу говорить, думал уже много. Надо поддержать святой огонь, надо!

- Это вы из евангелия говорите али от себя? - подумав, спросил Лукин.

- Евангелие я читал. И пророков. Ты, земляк, если грамотен, пророков читай! Они провидели все наши дни и грехи даже до сего времени. Когда ты речи древних пророков узнаешь, то будут тебе понятны и наши.

Дядин замолчал, задумался, остановясь у окна. Лукин поглядел ему в спину, на шею, его пёстрое лицо стало серьёзно, и, громко чмокнув губами, он сказал:

- Да-а, любопытный вы, землячок! Старовер, может быть? Из этих - как их? Их много - эх ты!

- Весь народ - старовер! - ответил Дядин, не оборачиваясь. - Издавна, неискоренимо верует он в силу правды - о рабочем народе говорю, который всё начал на земле и всех породил.

На дворе кто-то считал сердитым голосом:

- Раз, два, три, четыре...

И вдруг заорал:

Куда швыряешь, слепой чёрт!

Небо темнело.

Дядин отвернулся от окна, тряхнул головой и, улыбаясь, ласково и тихо продолжал:

- Дед мой крепостной человек был. Ушёл от помещика, бросил семью - за правдой пошёл. Поймали его, били плетями. Выздоровел - опять бежал. И пропал навсегда! Теперь - не пропал бы! Легко стало правду найти. Слышен голос её отовсюду. Вот мы в тюрьме - и она здесь. Здесь! Хочешь, я тебе покажу это?

Он широко шагнул к двери, а Лукин, недоумевая, вскочил с койки и, встревоженный, забормотал:

- Погодите - что такое? Землячок!

Торжествующе улыбаясь, Дядин взглянул на него, постучал пальцем в железную задвижку глазка и выпрямился, говоря:

- В мыслях люди везде свободны!

- Позвольте! - тревожно сказал Лукин, тоже подвигаясь к двери. - И я желаю выйти... то есть имею нужду в коридор...

Он часто мигал глазами, взволнованный чем-то, шарил в кармане штанов, дёргал себя за ус.

- Ты не бойся! - ласково посоветовал Дядин. - Народ надёжный, не выдаст! Чего бояться? Вот увидишь.

Заслонка осторожно поднялась, Дядин наклонился, а Лукин, отодвигаясь к окну, сердито ворчал:

- Не желаю... может, вы не в своем уме... и желаю просить, чтобы меня перевели от вас, - да! Чтобы я один сидел, позвольте!

Дядин, видимо, не слышал его голоса, он подставил ухо к отверстию в двери и на несколько секунд замер, прислонясь к ней плечом.